Жизнь принято сравнивать с подъёмом на гору и спуском вниз. «Земную жизнь пройдя до половины…» А вот к Альберту Ивановичу Нифонтову эта метафора совсем не подходит. Его трудовой стаж – 58 лет. Из них 34 года он проработал в угольной отрасли – прошёл путь от мастера участка шахты до генерального директора угольного концерна, 18 лет был заведующим кафедры экономики и управления горным производством СибГИУ. И продолжает плодотворно работать – преподает на кафедре экономики, учета и финансовых рынков СибГИУ. Он профессор, кандидат технических наук, автор более ста пятидесяти научных работ, в том числе нескольких монографий и учебных пособий. Жизнь его насыщена новыми смыслами, в числе которых, например, активное участие в жизни благотворительного фонда по реабилитации наркозависимых «Источник Жизни».

– Альберт Иванович, среди ваших многочисленных научных трудов по менеджменту угольных предприятий, ценообразованию, управлению затратами и т. п. выделяется, на мой взгляд, такое исследование, как «Социальная среда обитания шахтерских коллективов в рыночной экономике». Чем привлекла вас эта тема?
– Я работал в угольной отрасли в советское время и в переходный период к рыночной экономике, держу контакты с действующими угольными предприятиями, получаю информацию, вижу результаты. То есть данные все есть. Что беспокоит?
Угольная отрасль в прежние времена была престижной. Прежде всего, она занимала первое место по заработной плате среди всех отраслей экономики. Сейчас, могу немного ошибиться, шестое или седьмое место. Даже за счет этого престиж шахтерской профессии падает…
Далее. Смотрите: Междуреченск, Осинники, Куйбышевский, Орджоникидзевский, Новоильинский районы на первом этапе были построены за счёт инвестиций Министерства угольной промышленности. Практически все нуждающиеся опытные, квалифицированные работники, специалисты получали жильё. Не могу сказать, что комфортное, но в то время «хрущёвки» были мечтой для многих. Это второй момент.
Третье – отношение к работе. Шахтер знал, что если он будет лучше работать, то и получит больше. Было много стимулирующих выплат. И всё это решалось на государственном уровне с участием, конечно, тех структур, которые управляли на местах. Сейчас все решает собственник, который владеет компаниями, шахтами, разрезами.
Результат – низкая заинтересованность в работе в угольной отрасли. Как показывают статистические данные, только 10–15 процентов выпускников вузов горнодобывающей специализации приходят работать на предприятия. Остальные все – в коммерческих структурах. Молодёжь рассуждает: лучше пойти в бармены, чем спускаться за эти же деньги под землю, рискуя жизнью…

– Но и сами угольные предприятия – это тоже коммерческие структуры…
– В этом маленьком исследовании мы обобщили все эти доводы. Справедливости ради, стоит сказать, что собственники угольных предприятий, помимо затрат на техническое перевооружение, сбыт продукции и т. д., несут и большую социальную нагрузку на фонд заработной платы – отчисления в пенсионный фонд, обязательное медицинское страхование, государственное страхование…

– И всё это уходит наверх и растворяется в общей массе…
– Да-да… За этот счёт и себестоимость угля выше. Допустим, собственник заинтересован больше платить. Но тогда вырастет себестоимость угля, а значит, меньше будет прибыль.

– Но есть ещё и другая сторона – слабость профсоюзов…
– Я сейчас об их роли ничего не могу сказать. Не знаю…

– На мой взгляд, они существуют для обозначения чего-то непонятного, ну, чтобы оно было.
– Не могу дать какие-то комментарии на этот счёт. Замечу лишь, что когда в прежние времена мы меняли расценки в сторону повышения нормы выработки, это была сложная процедура, связанная и с обоснованием, и с утверждением профсоюзом, а потом – и рабочим собранием. Как это делается сейчас – я не знаю. По-моему, такого боеспособного органа, который бы обеспечивал защиту прав работников, сейчас нет. А может, и есть, но я о нём ничего не знаю…

– Ну, судя по результатам, нет его. Альберт Иванович, на ваших глазах происходила замена плановой экономики рыночной. И одним из важнейших её аккордов была реструктуризация угольной отрасли, ликвидация убыточных шахт. На ваш взгляд, была необходимость проводить её в таких масштабах?
– В прежней системе мы все были на дотации, у нас были так называемые расчетные цены, которыми покрывались наши убытки. Допустим, себестоимость тонны угля была 16 рублей, нам покрывали её и говорили: у вас будет прибыль два с половиной рубля за тонну, значит, вы получаете восемнадцать с половиной рублей за тонну. Сами-то мы не занимались сбытом, это делали другие государственные структуры. И очень добросовестно: сегодня отгрузили – завтра деньги на расчетном счете. В Донбассе себестоимость угля была высокой, но по расчетным ценам шахты были прибыльные.
С крушением плановой экономики сбытовых структур не стало. А общая дезорганизация и падение производства привели к тому, что многие шахты стали убыточными. Шахтеры требовали увеличения дотаций, начались забастовки…

– В июле 1991 года было объявлено, что суммарные дотации угольной отрасли в России превысят объемы дотаций Пенсионному фонду.
– Я думаю, по-другому в то время нельзя было спасти угольную отрасль. Реструктуризация позволила сохранить трудовые коллективы, разработать механизмы, связанные со сбытом и снабжением... Другое дело, как проводилось закрытие шахт. Я два раза был в Англии, смотрел, как там закрывали угольные предприятия. Выработки закладывали скальной породой, а не затопляли, как у нас. На месте угольного разреза – ровное пастбище с травой, на котором пасутся тонкорунные белые бараны. Для шахтеров были построены комфортабельные посёлки со всей инфраструктурой, все люди были трудоустроены, им дали возможность заняться собственным бизнесом. Но у нас сделали по-другому…

– У нас своя «специфика»… В том числе относительно открытого способа добычи угля. Вот жители Таргая опять волнуются – угледобытчики подбираются, а после них остается лунный пейзаж, рекультивация, как правило, не проводится…
– Первоначальные капитальные вложения в разрезы намного ниже, чем при строительстве шахт. Добыча угля обходится дешевле, а значит, больше прибыль. Но если бы учитывалась стоимость полноценной рекультивации нарушенных земель, себестоимость угля тогда бы увеличилась на 15–20 процентов. Как их заставить заниматься рекультивацией… Эти механизмы не отработаны. Угольщики платят налог на добычу полезных ископаемых, и, по идее, налог должен стимулировать работы по рекультивации. Значит, часть этих средств должна бы возвращаться из бюджета и направляться на восстановление природы…

– Но эти деньги так же собираются и растворяются где-то там… Альберт Иванович, сменим тему. Как получилось, что вы стали верующим? И, более того, активно помогаете Новоильинской церкви и благотворительному фонду «Источник Жизни»?
– Вообще говоря, я верующий всю жизнь. Например, был активным членом партии более тридцати лет, до самого конца КПСС, когда нам раздали учётные карточки. Ну, а во времена перемен меняются и мысли, происходит переосмысление идеологии, воззрений… И я начал вспоминать, на чём же была основана наша идеология. Там было много хорошего. Помню, когда утвердили «Моральный кодекс строителя коммунизма», мне он очень понравился. И цели хорошие, и задачи поставлены правильные, и ответственность… Всё-всё-всё там хорошо! Мне говорили: коммунистический кодекс – это переписанные библейские заповеди.

– Очень тщательно переписанные…
– Да-да! Но я тогда не читал Библию. Когда же я стал – понемногу – читать Божье Слово, то убедился: по смыслу это те же заповеди. Но если «Моральный кодекс строителя коммунизма» был принят в 1961 году, то заповедям Моисея – три с половиной тысячи лет, заповедям Иисуса – две тысячи лет. И если руководство взяло их за основу управления современной страной, то…

– Значит, они действуют…
– Они действуют, они правильные! Здесь я стал задумываться. А дальше… Такой четкой линии перехода я не могу проследить. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал», – говорит Господь. Покаялся я в 1994 году, а принял водное крещение в 1996-м. В это время шёл довольно сложный процесс переоценки всех жизненных ценностей… Я очень доволен, что Бог благословил меня.

– А почему именно евангельская церковь? Случайное стечение обстоятельств или осознанный выбор?
– Я часто ходил до этого в православную церковь. Когда в Томске учился, мы года два–три ходили на пасхальные службы. Там был очень хороший, красивый собор. И мы приходили в него группой человек пять–семь. Какой-то след этого духовного общения остался… В Новокузнецке я тоже ходил на пасхальные торжества в церковь на Транспортной. И всё это накапливается в сознании. Это не то, что пошёл в магазин, что-то купил и ушёл. Здесь несколько посложнее…
Ну, а когда наша жизнь стала меняться в сторону коммерциализации, рыночных отношений… Меня это не так уж сильно затрагивало, но размышлять всё равно заставляло. А то, что я пришёл именно в евангельскую церковь, думаю, в этом нет ни выбора, ни какой-то предопределенности. Просто моя семья стала раньше туда ходить. Пригласили меня – мне понравилось… Потом я пришёл в Новоильинскую церковь – и остался. Ведь самое главное, чтобы человек уверовал, – он должен принять то, что говорит пастор. То, что говорил Илья, – до меня доходило.

– Вы, если можно так сказать, не рядовой прихожанин. Вы принимаете активное участие в жизни церкви, помогаете «Источнику Жизни»…
– Если говорить об активности, мы все должны в церкви служить. Потому что в молитве отдельного человека присутствует определенный эгоизм. А мы должны не только просить, но и отдавать… Вначале церковь была молода и нуждалась в поддержке. И определенную активность я проявлял. Ну, например, я был в числе первых руководителей службы «Домашняя группа» – изучение Библии на дому. Потом стал руководить группой подготовки к водному крещению. А когда начала формироваться структура по реабилитации наркозависимых, пастор Илья пригласил меня туда. И вот пятнадцать лет я занимаюсь этой работой. Мы искали методики, приемы, применяли их, получали какие-то результаты… Сейчас, наряду с организационной работой, я занимаюсь формированием системы коммерческой деятельности для финансирования «Источника Жизни». Это приоритетное для меня сейчас направление – обеспечить самоокупаемость фонда.

– Получается?
– Получается. Процентов на 30–40 от того, что мы вообще можем сделать для поддержания работы фонда, для её самоокупаемости. Это одновременно и процесс полноценной реабилитации – человек вовлекается в трудовую деятельность, приобретает необходимые умения и навыки, приобщается к определенной системе взаимоотношений в обществе. Это и духовная работа, и адаптация к полноценной жизни.
Это не трудовой коллектив, сложившийся на основе совместных интересов, допустим, зарабатывания денег. Тем более, что сам процесс реабилитации усложнился. Чем? Раньше говорили: «Героин – это тяжелый наркотик». А сейчас по сравнению с синтетическими наркотиками героин кажется легким наркотиком. Люди приходят после порошков – никакие. У них ни цели, ни задач, взгляд – ни во что. В глазах не увидишь ни радости, ни печали. Это уже разрушение мозга, нервной системы… Сложная у нас работа.

Я удовлетворен, что я в церкви, что продолжаю работать в системе высшего профессионального образования. Я очень удовлетворен, что служу в «Источнике Жизни», который приносит обществу добрые плоды.

Никита Серебряный